– Это ей, что ли? – сказал, запинаясь.

Ребята потом говорили, лицо у меня сделалось деревянное. Яносила воинский пояс, мой меч знал вкус крови, а глаза видали такое, чего этомуТвердяте во сне не приснится. Но… я была девка. Я готова была с головою уйтипод горючие камни, в сырые пещеры, где змей Волос хранит земные богатства… Нет,не стану я ничего говорить.

– Ей, – кивнул воевода. – А не любо, так яникого силком не держу.

Мне показалось, Твердяте некуда было дольше краснеть, но онумудрился. Может, успел уже услыхать от кого-нибудь, что это значит – бытьотроком. Он старался не глядеть на меня:

– Любо, вождь…

Однажды мне бросилось в глаза, что воевода занемог. Я толькодиву давалась, и как это ничего не заметили вятшие гридни, не первое летоспавшие у его очага, даже мой наставник, всё видевший зорче других. Я пошла кстарику…

– Где он там, веди, – велел сразу же Хаген.

Варяг сидел на крыльце дружинного дома, и рядом, положивсивую морду хозяину на колено, дремала Арва. Воевода рассеянно гладил,почёсывая, тряпочные мягкие уши. Плотица, сидевший с другой стороны, в раздумьевыстукивал крепкими ногтями по своей деревянной ноге. Между ним и вождём лежаларасчерченная доска. Шагали с клетки на клетку послушные ратники, вырезанные изморжового зуба. Мой Хаген всех лучше играл в эту игру, мне ни разу неприходилось напоминать ему, как стояли фигурки. Я тоже умела, но не любила – намой женский ум это было что лить из пустого в порожнее.

Вождь поднял голову, когда мы подошли.

– Ты заболел, – сказал Хаген. – Тебялихорадит.

Ему не потребовалось речей, он слышал дыхание.

Он говорил по-галатски, чтобы не очень поняли отроки,возившиеся во дворе. Нечего им, не ведавшим Посвящения, толковать о немочивоеводы. Плотица свёл брови, приглядываясь:

– То-то я тебя в одно утро трижды побил!..

– Веред на руку сел, – сказал Мстивой равнодушно.

Я уже разглядела – он неохотно двигал правой рукой. У меняникогда не было вередов, но братья страдали. Плотица досадливо зарычал вбороду, потом поманил пальцем детского:

– Испеки луковицу.

Мальчишка сунул деревянный меч за пояс и кинулся со всехног.

– Хорошие вожди не бывают паршивыми, – проговорилвоевода вновь по-галатски. Знал ли он, что я понимаю.

– Не болтай! – озлился Плотица.

– Я не болтаю, – сказал вождь. И я вспомнила,холодея: клеть, где жили датчане, была покрыта берёстой. Он не входил на порог,но что, если страшный последний запрет уже дохнул ядовитым дыханием, отнимаяправду вождя, предрекая скорую гибель?

Детский вернулся, принёс луковку в рукаве, натянутом наладонь. Плотица перенял её ороговелой рукой, способной поднять живой уголь из очага.Вынул нож:

– Давай, где у тебя…

– Хорошо, не штаны снимать, – усмехнулся воевода.Развязал тесьму и поднял рукав, обнажая твёрдую шишку выше локтя. Плотицаразрезал луковицу, приложил дымящимся нутром к шишке и крепко привил. Самопустил рукав, завязал ветхую выцветшую тесёмку. Варяг стерпел всё этобезропотно, но у меня встал перед глазами Славомир на палубе датского корабля.Славомир тоже не жаловался на раны. И он не нарушил ни одного своего гейса. Неспал ногами на север, не ел утиных яиц…

В тот же день я смешала листы мать-и-мачехи, мяты иподорожника, залила кипятком и закутала потеплее. Я была бы плохим кметем, еслибы ничего не сделала для вождя. К вечеру настоялось доброе снадобье; у братьеввереды пропадали, если дня по три пили его. Я чисто вымыла глиняную чашку инацедила в неё горячего зелья, сладковато пахнувшего сеном.

– Снеси воеводе, – попросила я Блуда.

– А сама что? – съязвил новогородец. – Сердцезаячье проглотила?

Он был прав. Ныне я редко пятилась и от вятших мужей. Явыучилась метать сулицы двумя руками одновременно, и обе втыкались, кудаметила. Я ни за чьей спиной не пряталась в битве, и даже Хауку не легко быломеня одолеть… но перед вождём я до веку буду стоять, как в Посвящение, в день,когда обагряли мечи.

– Испей… – поклонилась я ему перед вечерней.

Он посмотрел на пар, завивавшийся над чашкой, и я немедленновспомнила, как мать протягивала ему молоко. Кровью обернулось ему то молоко.Ой, не лезть бы мне, куда не просили, тут кабы ещё десять вередов не вскочилоиз-за меня…

– Поставь, – сказал воевода. Я поставила и отошла,как отстегали меня, ноги гадко дрожали. Я так и не посмотрела, взял ли онснадобье. Наверное, взял, не отказываться же снова от угощения. Или запрет,однажды нарушенный, не мстит второй раз?..

Вечером, когда я уже привычно подходила к клети, где жилидатчане, меня встретил нежданный смех из-за двери, и я остановилась. Таксмеются ражие парни на грубую шутку о женщине. Я различила смех Хаука. До сихпор он с трудом говорил, а чаще шептал. Радость плеснула тёплой волной.Подумаешь, отстегал воевода, есть и другие люди на свете.

Хаук сказал:

– Мне теперь только свистнуть, сама прибежит.

Я опустила руку, протянутую к двери.

– Расскажешь потом, на кого она больше похожа, на девкуили на парня, – проворчал старший датчанин.

– Расскажу, – пообещал Хаук весело.

Вот когда что-то натянулось, а потом слезло с меня, точнолопнувшая кожа после ожога. Я повернулась и так же тихо пошла прочь, и воздухуне хватало. Арва застучала хвостом по крыльцу, мне захотелось пнуть её. Яужаснулась себе. Меня гнало куда-то, тело просило утешения в беге, в драке, втяжкой работе… всё равно в чём. Я пошла со двора. Арва встала и поплеласьследом за мной.

Теперь Хаук выздоровеет. Не такие вёл речи, пока шея отопухоли была шире ушей. Он поправлялся и заново утверждал себя в мире живых. Вмире мужеском. Когда спасаются из болота и попадает под ногу кочка, что забеда, если кочка потонет и грязь обольёт траву и цветы. Вылезть бы самому!

След бы мне шагнуть из-за двери да глянуть, не покраснеет ли.Да молвить: свисти, покуда не треснешь. Виссла тил ду спренгиг дих, –сложила я неуклюже на северном языке. Я была плохим ещё кметем. Не умела вразосадить без правды болтающего, потребное слово не прыгало на язык, как стрелаиз тула на тетиву… Не возвращаться же. И то ладно, что не на другой деньвыдумала ответ. Если кто-нибудь видел, как я стояла за дверью, ведь засмеют.Сумею ли хохотать сама над собой? А что, сумею, наверное. И в этот раз охраниломеня, бестолковую, дедушкино громовое колесо. Песни Хаука были на голову большеего самого. Ну довольно. Я более не хотела думать о нём.

Я спустилась к берегу моря, к бане, где месяц назад рожалаВелета. Вот уж месяц исполнился сыновьям её и Яруна. Вот уж месяц, как невходил в дружинную избу Славомир, и голодные чайки всё неохотней примеривалиськ оголившимся черепам по гребню нашего тына… Пролетят десять лет и покажутся недлинней этого месяца, когда придёт время оглядываться назад.